Педагогика

Теперь, когда мы познакомились с понятием  культура речи, уместно спросить, умеем ли мы     владеть устной речью в форме, отвечающей этому понятию о культуре её? Многим кажется самая постановка такого вопроса странной. «Ну как же не уметь, — готовы заявить некоторые,—мы ведь ежедневно и притом неоднократно обращаемся к устной речи! Неужели постоянное пользование устной речью не переходит в уменье владеть ею?»

Другие ещё смелей в ответе на такой вопрос. Весьма распространено мнение, что способность говорить — почти биологическое явление, едва ли не врождённый навык, похожий на способность видеть, слышать и т. п. Лингвист-американист Эдуард Сепир в своём труде «Язык» говорит: «Человеческая речь — явление столь обычное в нашей повседневной жизни, что мы редко задумываемся над определением её. На первый взгляд может показаться, что говорить столь же свойственно человеку, как ходить, й лишь не многим менее, чем дышать. А между тем достаточно небольшого размышления, чтобы убедиться в том, что эта естественность речи есть лишь видимость».
 

Возражая против такого легкомысленного отношения к речи, цитированный нами автор справедливо указывает, что речь — «человеческая деятельность», различия которой безграничны, что речь, кроме того, — «историческое наследие коллектива, продукт длительного социального употребления», что «речь не инстинктивная, а приобретенная культурная функция».
 

К сожалению, в процессе повседневного пользования устной речью мы теряем её остроту, свежесть, забываем о её социальной важности и культурной ценности, о её назначении. В особенности от нашего невнимания страдает интонационная выразительность, которая вообще несовместима с равнодушием и леностью. Нередко мы слышим справедливое по своему существу выражение. «Слово — монета умственных сношений». Но сознаёмся — весьма часто монета эта от длительного и притом небрежного и равнодушного её употребления значительно теряет свою ценность, свою, способность обслуживать «умственные сношения». Наблюдая за практикой устной речи,, замечаешь, что она, даже в художественном и ораторском своём проявлении, порой не в состоянии оторваться от бедного словаря, низкой стилистической грамотности, бледности своего интонационного выражения. К сожалению, часто слово в речи серо, безжизненно, бескостно, а интонационная выразительность бесцветна, тяготеет к монотонности, свидетельствует о незнании или игнорировании законов  живой речи, об отсутствии чутья к слову и тону!
 

Для ликвидации такого не совместимого с культурой речевого состояния путь один — труд, упорный, хорошо осознанный и в отношении цели, и в отношении процесса её достижения! Труд над освоением подлинной речевой культуры — настойчивый и закономерный—обеспечит устной речи её историческую культурную функцию быть подлинным выражением нашей мысли, чувства, воли в общении с другими людьми! Труд этот приведёт к мастерству, а мастерство станет прочным фундаментом для культуры.
 

Вопрос о роли труда в освоении мастерства, а через него  и культуры устной речи сталкивается (и многие думают — в неразрешимой коллизии) с вопросом о том, что совершенная речь человека — уже искусство. Это верно:    невозможно представить  речь, тяготеющую к совершенству, которая бы отрывалась от психологических проявлений человека. Ведь всякой речи по самой её природе так свойственно отражать мечту, надежду, воображение. Так почему же это приближение речи к искусству, окрыляя одних, пугает других? Вспомните завет В. И. Ленина «Надо мечтать», высказанный в статье «Что делать?» Речь устная (это .давно замечено) особо эмоциональна, а потому и наиболее близка искусству, всего более нуждается в нём. Устной речи в особенности присущи образность, г. е. стремление рисовать словом образы, и эмоциональность, т. е. намерение согревать слово нашим чувством. Ведь эмоционально-образная речь и есть речь подлинно живая, наиболее гарантирующая говорящему воздействие на слушателей.

Такая речь не может не быть искусством: современное искусствоведение цель искусства видит в отражении им жизни и её конкретной действительности художественными средствами, г. е. именно через образы и картины, воздействующие на сознание и чувство людей. Эмоционально-образная выразительность устной речи, конечно, не устраняет, а скорей усиливает роль рационального в речи. Цитиропанный нами выше Э. Сепир категорически утверждает, что в языке и в речи «властвует мышление, а воля и эмоция выступают как определённо второстепенные факторы» Категоричность эта, пожалуй, излишня. Французский учёный Вандриес, автор интересной работы под аналогичным названием «Язык», держится противоположного мнения.

Спор этот сейчас для нас не имеет особого значения: интересующая нас сущность вопроса не в степени и не в подчинении основных компонентов речи (мысль, чувство, воля), а в наличии их, в органическом содружестве. Не снижая значения воли, в особенности чувства в речи, мы признаём ведущее значение глубокой и действенной мысли, как организующего начала речи.

Интересно отметить, что лучшие и вдумчивые представители сценического искусства, радующие нас ярким проявлением своего дарования и чеканным мастерством, именно за мыслью признают организующее значение: властная и действенная мысль позволяет избегать случайности и неправильности — явлений, не совместимых с искусством. Именно в этом смысле высказываются такие мастера сцены, как Хмелёв, Пашенная, Бабанова. Азарин (к этим высказываниям мы вернёмся, когда ниже, в Специальней части, будем говорить об интонационном мастерстве и его законах).
 

Именно это решающее значение мысли в речи (художественной, лекторской, ораторской) органически связывает понятие искусства и культуры речи с её мастерством. Мы уже указывали, что речь человека — культурно историческая категория, созданная и постоянно обогащаемая трудовыми усилиями поколений.
 

В области речи, тяготеющей стать искусством, менее всего законно представление об одной лишь силе дарования. Никто не будет отрицать роли дарования в искусстве вообще, в искусстве речи в частности. Но надо помнить, что самая талантливая индивидуальность не есть явление алогичное, оторванное от мастерства, его закономерности и оправданности. Разговоры о власти «моцартианства» теперь, к счастью, уже не встречаются в открытой форме !.
 

Конечно, положения и правила продуманного и разумно проверенного мастерства можно и не применять, как бы забывать, когда само творчество, загоревшееся в вас, того потребует. Но,— по остроумному и совершенно верному по существу своему замечанию одного из исследователей явлений культуры слова, — и забывать можно только то, что знаешь. Но раньше чем творчество потребует «прорыва» в наших знаниях и мастерстве, нужно добиться, чтобы они стали нашей природой, органической привычкой, вошли в нашу кровь и плоть. «Не понимаю я этого метафизического ожидания вдохновения, — говорит Николай Островский, — сидит здоровый, сильный человек и ждёт у моря погоды. У вдохновения есть замечательная почва — труд. Оно появляется в труде и только в труде расцветает по-настоящему». «Вдохновение нельзя выжидать, — заявляет гениальный Чайковский, — да и одного его недостаточно:    нужен прежде всего труд, труд и труд». «Помните, — заключает Чайковский, — что даже человек, одарённый печатью гения, ничего не даст не только великого, но и среднего, если не будет адски трудиться».

Можно было бы умножить аналогичные высказывания великих людей искусства. Полагаю, что и приведённые мысли в защиту труда в искусстве обязывают нас навсегда отказаться от неправильных суждений о роли дарования и вдохновения в искусстве. Весьма часто суждения эти — следствие бездеятельности и неспособности к труду по освоению мастерства — продуманного и проверенного, своеобразного оправдания лени, нежелания работать над собой.